ДАНТОН. Ты прав – человеческая плоть нынче самый ходовой материал для строительства. В этом проклятие нашего века. Мою плоть тоже скоро пустят в дело… Ровно год, как я создал Революционный трибунал. Я прошу за это прощения у бога и у людей; я не хотел допустить повторения сентябрьских убийств, я надеялся спасти невиновных, но эти медленные убийства со всеми их формальностями еще ужаснее, и они так же неотвратимы. Господа, я надеялся выпустить вас всех отсюда.
МЕРСЬЕ. О, выйти-то мы выйдем,
ДАНТОН. Теперь я с вами; один бог знает, чем все это кончится.
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТРИБУНАЛ
ЭРМАН (Дантону). Ваше имя гражданин?
ДАНТОН. Мое имя вам назовет революция, Я скоро обрету себе пристанище в небытии, а имя мое – в пантеоне истории.
ЭРМАН. Дантон, Конвент обвиняет вас в заговоре с Мирабо, Дюмурье, герцогом Орлеанским, жирондистами, интервентами и сторонниками Людовика Семнадцатого.
ДАНТОН. Мой голос, который я так часто поднимал в защиту народа, легко опровергнет эту клевету. Пусть появятся здесь ничтожные люди, обвиняющие меня, и я покрою их позором. Пусть придут сюда члены Комитетов, я буду отвечать только перед ними. Они нужны мне как обвинители и как свидетели. Пускай они покажутся. Впрочем, какое мне дело до вас и до вашего приговора? Я уже сказал: я найду себе скоро приют в небытии. Жизнь надоела мне, и пусть ее забирают. Я жажду избавиться от нее.
ЭРМАН. Дантон, дерзость – свидетельство вины. Невиновность хранит спокойствие.
ДАНТОН. Личная дерзость достойна порицания, но гражданское мужество, которое я так часто проявлял в сражениях за свободу, – высочайшая из добродетелей. Вот моя дерзость и мое мужество, и ими я пользуюсь здесь во благо республики и против моих жалких обвинителей. Как я могу сдержаться, когда на меня возводят низкую клевету?.. От такого революционера, как я, нельзя ждать хладнокровной защиты. Такие люди – надежда революции, и чело их осеняет гений свободы.
Аплодисменты в зале.
Меня обвиняют в том, что я состоял в заговоре с Мирабо, с Дюмурье, с герцогом Орлеанским, что я ползал у ног ничтожных тиранов; меня заставляют держать ответ перед непреклонной и неумолимой справедливостью… О жалкий Сен-Жюст, ты ответишь перед потомками за это преступление!
ЭРМАН. Я требую, чтобы вы отвечали спокойно! Вспомните Марата – он почтительно разговаривал со своими судьями.
ДАНТОН. Вы осмелились поднять руку на Дантона – так не удивляйтесь, что он поднялся перед вами во весь рост! Я задавлю вас весомостью своих деяний… Я этим не горжусь. Нами управляет рок, но только великие натуры способны быть его исполнителями.
Это я объявил на Марсовом поле войну монархии; это я нанес ей поражение десятого августа; я уничтожил ее двадцать первого января и бросил в лицо европейским монархам королевскую голову, как перчатку.
Снова аплодисменты.
(Берет обвинительный акт.) Когда я смотрю на этот позорный документ, я весь дрожу от гнева. Где они, то люди, которые якобы силой заставили Дантона в тот памятный день, десятого августа, выйти к народу? Кто эти необыкновенные люди, вдохнувшие в него энергию? Пусть покажутся мои обвинители! Я отвечаю за свои слова! Я разоблачу этих презренных негодяев и отшвырну их назад, в пустоту, из которой лучше бы они никогда не выползали!
ЭРМАН (звонит). Вы что, не слышите колокольчика?
ДАНТОН. Голос человека, защищающего свою честь и свою жизнь, перекричит твой колокольчик!.. Это я раззадорил в сентябре юную поросль нашей революции трупами умерщвленных аристократов. Это мой голос ковал оружие для народа из золота аристократов и богачей. Это мой голос гремел, как ураган, и погребал клевретов деспотизма под лавиной ружейных штыков! Бурные аплодисменты.
ЭРМАН. Дантон, вы охрипли, вы слишком волнуетесь. Вам надо отдохнуть, свою речь вы закончите в следующий раз… Заседание переносится.
ДАНТОН. Теперь вы знаете Дантона. Еще несколько часов – и вы сможете сказать: он почил в объятиях славы.
ЛЮКСЕМБУРГСКИЙ ДВОРЕЦ. КАМЕРА В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
ДИЛЛОН, ЛАФЛОТТ, НАДЗИРАТЕЛЬ.
ДИЛЛОН. Болван, убери свой красный нос, светишь им мне прямо в глаза. Ха-ха-ха ха!
ЛАФЛОТТ. Молчал бы ты. Посмотри лучше на свою лысину – чистый фонарь. Ослепнуть можно. Ха-ха-ха!
НАДЗИРАТЕЛЬ. Ха ха-ха-ха! Вы, господин, наверное, и прочесть при таком фонаре можете? (Показывает записку, которую держит в руке.)
ДИЛЛОН. Дай сюда!
НАДЗИРАТЕЛЬ. Господин, у меня в карманах пусто.
ЛАФЛОТТ. А по штанам не видно – они прямо лопаются.
НАДЗИРАТЕЛЬ. То-то и оно – одни дырки сверкают. (Диллону.) Стыдно перед вашим сиятельством. Вы их подмаслите. А то при их тусклом свете вы ничего не разглядите.
ДИЛЛОН. На, грабитель! И убирайся! (Дает ему деньги.)
НАДЗИРАТЕЛЬ уходит.
(Читает.) «Дантон запугал трибунал, присяжные растерялись, публика начала роптать. Зал ломился от наплыва на рода. Вокруг Дворца правосудия собралась толпа и запрудила всю улицу. Достаточно было бы пригоршни денег, одной руки…». Гм! Гм! (Принимается шагать взад и вперед по камере, отпивая время от времени из бутылки.) Только бы выбраться на улицу хоть на секунду! Я не дам себя зарезать как барана. Выбраться бы на улицу!
ЛАФЛОТТ. Вот и выберемся скоро – на повозку.
ДИЛЛОН. Ты думаешь? Нет, до повозки еще останется несколько шагов. Этого достаточно, чтобы отметить каждый из них трупами децемвиров… Пора наконец честным людям поднять голову.
ЛАФЛОТТ (про себя). Тем лучше – легче будет ее снять. Давай, давай, старый осел, еще глоточка два – и я с тобой управлюсь.
ДИЛЛОН. Мерзавцы! Кончится тем, что эти идиоты сами себя гильотинируют. (Начинает почти бегать по камере.)
ЛАФЛОТТ (в сторону). Нет, когда своими руками вернешь себе жизнь, ее можно прямо-таки снова полюбить, как собственное чадо. Не часто так бывает – вступишь со случаем в кровосмесительную связь и станешь сам себе отцом. И отец и сын сразу. Везучий Эдип!
ДИЛЛОН. Трупами народ не накормишь. Женам Дантона и Камилла надо бросать в толпу банкноты. Они ей нужней, чем отрубленные головы.
ЛАФЛОТТ (в сторону). Глаза я себе не вырву. Они мне еще пригодятся, чтобы оплакать остолопа генерала.
ДИЛЛОН. Поднять руку на Дантона! Кто же тогда в безопасности? Нет, страх должен их объединить.
ЛАФЛОТТ (в сторону). Все равно ему крышка. Так почему бы мне не наступить на труп, чтобы выкарабкаться из могилы?
ДИЛЛОН. Только бы выйти на улицу! Людей я найду – старых солдат, жирондистов, аристократов. Мы взломаем тюрьмы. Договориться с заключенными мы сумеем.
ЛАФЛОТТ (в сторону). Ну да, конечно, подлостью помахивает. Ну и что? Мне даже интересно и это попробовать! Осточертело все одно и то же. А тут – угрызения совести, разнообразие! Свое дерьмо не пахнет. И к гильотине готовиться надоело – слишком долго ждать! В уме я раз двадцать к ней примерялся. Даже уже не щекотно – самый обыкновенный каюк.
ДИЛЛОН. Надо передать записку жене Дантона.
ЛАФЛОТТ (в сторону). И потом – смерти я не боюсь, а вот боль… Ведь это может быть больно, кто знает? Говорят, правда, что это – секунда какая-нибудь. Но у боли счет времени иной – она и секунду делит на шестьдесят частей. Нет! Боль – единственный грех, и страдание – единственный порок; останусь-ка я добродетельным.
ДИЛЛОН. Послушай, ЛАФЛОТТ, куда запропастился этот болван? У меня есть деньги. Мы все сделаем. Надо ковать железо, пока горячо. Я уже все продумал.
ЛАФЛОТТ. Конечно, конечно. Я сторожа знаю, я с ним поговорю. Положись на меня, генерал. Выберемся мы из этой дыры… (отходя, в сторону) чтобы попасть в другую: я в самую широкую – в мир, он в самую узкую – в могилу.
КОМИТЕТ ОБЩЕСТВЕННОГО СПАСЕНИЯ
СЕН-ЖЮСТ, БАРЭР, КОЛЛО д`ЭРБУА, БИЙО-ВАРЕНН.
БАРЭР. Что пишет Фукье?
СЕН-ЖЮСТ. Проведен второй допрос. Арестованные требуют вызова на процесс депутатов Конвента и членов Комитета спасения; они апеллируют к народу, жалуясь на то, что трибунал не выслушивает свидетелей. Страсти на площадях накалены до предела. Дантон изображал из себя Юпитера и потрясал гривой.
КОЛЛО. Тем легче будет Сансону ухватиться за нее!
БАРЭР. Но на улицу нам показываться нельзя – торговки и всякие оборванцы могут нас изрядно потрепать.
БИЙО. Парод только и ждет, кто бы его отхлестал – плетью или взглядом, все равно. Наглые физиономии, вроде дантоновской, ему нравятся. Такие лбы опаснее наследственных гербов – на них написано презрение к людям, аристократизм еще более утонченный. И разбивать эти лбы – долг каждого, кого раздражают взгляды свысока.
БАРЭР. Он как роковой Зигфрид – кровь казненных в сентябре сделала его неуязвимым… Что говорит Робеспьер?
СЕН-ЖЮСТ. Делает вид, будто у него есть что сказать… Присяжные должны заявить, что они во всем разобрались, и закрыть судебное разбирательство.
БАРЭР. Невозможно. Это не выйдет.
СЕН-ЖЮСТ. Их надо убрать любой ценой, даже если нам придется задушить их собственными руками. Дерзайте! Зря, что ли, Дантон учил нас этому? Революция не споткнется об их трупы; если же Дантон останется жив, он схватит ее за полу и, вот увидите, в конце концов изнасилует вашу свободу!
СЕН-ЖЮСТА зовут из-за сцепы. Он уходит. Входит НАДЗИРАТЕЛЬ.
БАРЭР. Ты слыхал про лечение? Они еще сделают из гильотины лекарство против сифилиса. Ведь они борются вовсе не с умеренными – они борются с пороком!
БИЙО. Пока еще нам с ними по пути.
БАРЭР. Робеспьер хочет сделать из революции школу морали, а из гильотины кафедру.
БИЙО. Или исповедальню.
КОЛЛО. Только ему придется там не сидеть, а лежать.
БАРЭР. Я надеюсь. Мир совсем перевернется, если так называемые честные люди будут вешать так называемых щеголей.
КОЛЛО (Барэру). Когда ты снова будешь в Клиши?
БАРЭР. Когда отвяжусь от врача.
КОЛЛО. Над этим святым местом сияет волосатая звезда, верно, Барэр? Ее жгучие лучи иссушают твой костный мозг.
БИЙО. Подождите, нежные пальчики несравненной Димайи еще извлекут у него этот мозг из оболочки и повесят на спину, как косичку.
БАРЭР (пожимает плечами). Тссс! Неподкупный не должен об этом знать.
