РОБЕСПЬЕР (читает). “Этот кровавый мессия Робеспьер с разбойниками Кутоном и Колло ошую и одесную устраивает Голгофу не себе, а другим. Внизу, как Мария и Магдалина, преклоняют колена гильотинные фурии. Сен-Жюст, как верный Иоанн, возвещает Конвенту апокалипсические откровения своего учителя; голову свою он несет как дароносицу”.
СЕН-ЖЮСТ. Он у меня понесет свою, как святой Дионисий!
РОБЕСПЬЕР (продолжает читать). “Кто бы мог подумать, что отутюженный сюртук мессии станет саваном Франция, что его сухие, мелькающие над трибуной пальцы — гильотинные ножи… А ты, Барэр, который сказал, что на площади Революции чеканят монету! Впрочем, этот мешок со старьем лучше не ворошить. Он как вдова, похоронившая полдюжины мужей. Что с него взять? Уж такой у него дар — он видит гиппократову печать на лице человека за полгода до его смерти. А кому охота находиться в обществе мертвецов и вдыхать трупный запах?..”. Значит, и ты, Камилл?.. Долой их! Всех долой! Только мертвые не возвращаются… Ты приготовил обвинительный акт?
СЕН-ЖЮСТ. Это проще всего. Ты ведь и сам намекал в якобинском клубе.
РОБЕСПЬЕР. Я хотел их запугать.
СЕН-ЖЮСТ. Мне остается только привести директивы в исполнение. Уж даю тебе слово — я устрою славную трапезу: спекулянтов на закуску и иностранцев на десерт.
РОБЕСПЬЕР. Тогда скорей — прямо завтра! Чтоб не тянуть! У меня что-то за последнее время сдают нервы… Только чтобы поскорей!
СЕН-ЖЮСТ уходит.
(Один.) Да, кровавый мессия! Да, я устраиваю Голгофу не себе, а другим!.. Тот спас людей своей кровью, а я — их собственной. Он заставил их самих согрешить, а я беру грех на себя. Он испытал сладость страдания, а я терплю муку палача. Кто принес большую жертву – я или он? Глупцы! Что мы все смотрим и смотрим только на одного? Поистине в каждом из нас распинают сына человеческого, все мы истекаем кровавым потом в Гефсиманском саду, но никто, никто еще не спас другого кровью своих ран. Мой Камилл!.. Все от меня уходят… Вокруг пустыня. Я совсем один.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КОМНАТА В ДОМЕ ДАНТОНА
ДАНТОН, ЛАКРУА, ФИЛИППО, ПАРИС, КАМИЛЛ ДЕМУЛЕН.
КАМИЛЛ. Скорее, Дантон, нам нельзя так убивать время!
ДАНТОН (одеваясь). А оно нас убивает… Какая все-таки скука – каждый раз сначала натягивать рубаху, а потом штаны, вечером заползать в кровать, а утром выползать из нее, всегда ставить одну ногу перед другой, – и никакой надежды на перемену. Все это очень печально – миллионы людей делали так до нас, и миллионы людей будут делать так после нас, и ко всему прочему мы состоим из двух половинок, каждая из которых делает то же самое, так что все совершается дважды… Все это очень печально.
КАМИЛЛ. Оставь эту ребячливую болтовню!
ДАНТОН. Умирающие часто впадают в детство.
ЛАКРУА. Своей нерешительностью ты сам себе роешь могилу и еще утянешь туда за собой всех своих друзей. Скажи этим трусам, что пора собираться вокруг тебя, обратись и к Болоту и к Горе! Кричи о тирании децемвиров, говори о кинжалах, взывай к памяти Брута! Ты так запугаешь своих слушателей, что вокруг тебя соберутся даже те, кого сейчас преследуют как соучастников Эбера! Доверься своему гневу! Давайте по крайней мере умрем достойно – не безоружными и униженными, как этот жалкий Эбер!
ДАНТОН. У тебя плохая память. Ты ведь сам назвал меня мертвым святым. Ты был прав больше, чем думал. Я побывал в секциях; меня встречали с почестями, но физиономии были как на похоронах. Да, я уже реликвия, а реликвии сваливают на помойку. Ты был прав.
ЛАКРУА. Но как же ты до этого допустил?
ДАНТОН. Как допустил? Да просто мне все осточертело. Таскаться в одном и том же камзоле и заглаживать один и те же складки! С ума сойдешь от скуки. Ныть жалким инструментом с одной струной, которая издает всегда только один звук, разве это жизнь? Я хотел покоя. И я его дождался; революция отправляет меня на покой, – правда, иначе, чем я думал. Но даже если!.. На кого нам опереться? Разве что стравить наших шлюх с гильотинными фуриями – это еще мы можем. А больше я никаких шансов не вижу. Давай прикинем: якобинцы заявили, что на повестке дня – добродетель, кордельеры называют меня палачом Эбера. Совет Коммуны кается… Конвент – вот тут можно было бы попробовать! Но это привело бы к новому тридцать первому мая – добровольно они не уступят. Робеспьер – догма революции, его не дадут вычеркнуть. Да это и не удалось бы. Не мы сделали революцию – революция сделала нас. Но даже если б это удалось – уж лучше пусть меня гильотинируют, чем я сам буду рубить головы. Я сыт по горло. Мы все люди – зачем же нам грызться друг с другом? Нам бы сесть рядышком да передохнуть. При нашем сотворении вышла ошибка; чего-то нам не хватает, я не знаю чего, но в кишках друг у друга мы этого не откопаем, так стоит ли тогда вспарывать друг другу животы? Какие, к черту, из нас прозекторы!
КАМИЛЛ. Еще торжественней можно было бы сказать: до каких нор человечество будет утолять свой вечный голод людоедством? Или еще: до каких пор мы, как потерпевшие кораблекрушение, будем сидеть на обломках и утолять свою жажду, высасывая кровь друг из друга? Или еще: до каких пор мы, жалкие алгебраисты плоти, в поносах неизвестного, непостижимого икса будем выводить свои уравнения кровью?
ДАНТОН. О, ты – громкое эхо!
КАМИЛЛ. То-то! Пистолетный выстрел сразу звучит как раскат грома. Поэтому ты уж лучше не отпускай меня и держи при себе.
ФИЛИППО. А Францию оставим на откуп палачам?
ДАНТОН. Ну и что? Людей это вполне устраивает. Они несчастны, этого достаточно, чтобы демонстрировать сострадание, благородство, добродетель или остроумие, чтобы вообще не подохнуть от скуки… Какая разница, умирают ли они на гильотине, от лихорадки или от старости? Тогда уж по крайней мере стоит уйти эффектно – расшаркаться под занавес и услышать за спиной гром аплодисментов. Это красиво, это для нас; мы ведь все еще стоим на подмостках, хотя под конец нас зарежут всерьез. Оно и хорошо, что нам чуть-чуть укоротят жизнь; камзол был слишком широк, мы не могли заполнить его своим телом. Жизнь – коротенькая эпиграмма, и слава богу. У кого хватит духу и фантазии на эпос в пятидесяти или шестидесяти песнях? Пора уж понять, что этот драгоценный нектар надо пить не из чанов, а из ликерных рюмок; так хоть будет вкус – а в этой лохани не наскребешь и нескольких капель. Вот вы говорите: кричи! А мне лень. Жизнь не стоит тех усилий, которые мы прилагаем для ее сохранения.
ПАРИС. Так хоть беги тогда, Дантон!
ДАНТОН. А отечество – можно ли унести его на подошвах своих башмаков? И еще – это, пожалуй, самое главное – они не посмеют. (Камиллу.). Пошли, мой мальчик; говорю тебе – они не посмеют. Прощайте! (Уходит с Камиллом.)
ФИЛИППО. Ушел…
ЛАКРУА. И ведь сам не верит ни единому слову из того, что наговорил. Это все одна лень! Ему легче положить голову под гильотину, чем произнести речь в Конвенте.
ПАРИС. Что же нам теперь делать?
ЛАКРУА. Пойдем домой и будем каждый, как Лукреция, репетировать достойную смерть.
УЛИЦА
Гуляющие граждане.
ГРАЖДАНИН. А моя Жаклин – ой, что я говорю: Корде… тьфу ты, как же ее… Кор…
СИМОН. Корнелия, сосед, Корнелия.
ГРАЖДАНИН. Да! Моя Корнелия родила мне парня!
СИМОН. Родила республике сына.
ГРАЖДАНИН. Республике – это как-то вообще; я бы сказал…
СИМОН. В том-то и дело! Не личное благо, а общее…
ГРАЖДАНИН. Ну конечно, конечно, жена тоже так говорит.
УЛИЧНЫЙ ПЕВЕЦ (поет). «А рабочий народ
Ох и весело живет!»
ГРАЖДАНИН. Теперь вот ломаю голову – как назвать.
СИМОН. Нареки его, к примеру, Мечом, Маратом!
УЛИЧНЫЙ ПЕВЕЦ. «Он с утра до поздней ночи
Спину гнет, спину гнет!»
ГРАЖДАНИН. Хорошо бы, тремя сразу – это ведь что-то означает, когда три?.. И чтобы как-нибудь так, знаешь… патриотически… Два уже есть: Марат, Робеспьер. А вот третье?
СИМОН. Орало.
ГРАЖДАНИН. Вот спасибо, сосед, Марат-Орало-Робеспьер – отличные имена. Это здорово.
СИМОН. Я тебе скажу: груди твоей Корнелии, как сосцы римской волчицы – э, нет, это не пойдет. Ромул был тиран. Не пойдет.
Проходят.
НИЩИЙ (поет). «В землю нас зароют, порастем травой…». Добрые господа, прекрасные дамы!
ПЕРВЫЙ ГОСПОДИН. Работать надо, любезный, ишь как отъелся!
ВТОРОЙ ГОСПОДИН. На! (Дает нищему монету.) Рука лоснится, как шелковая. Нет, они просто обнаглели.
НИЩИЙ. А откуда у вас сюртук, господин хороший?
ВТОРОЙ ГОСПОДИН. Работать, работать надо! И у тебя такой же будет. Приходи ко мне, я найду тебе работу. Я живу…
НИЩИЙ. А для чего вы работали, господин хороший?
ВТОРОЙ ГОСПОДИН. Вот болван! Чтобы заработать себе этот сюртук.
НИЩИЙ. Стало быть, вы мучились, чтобы получить удовольствие. А не все равно, чем доставить себе удовольствие – сюртуком или такими вот лохмотьями?
ВТОРОЙ ГОСПОДИН. Да, конечно…
НИЩИЙ. Так что я, дурак, что ли? Все едино. Солнышко пригреет, только и всего. (Поет.) «В землю нас зароют, порастем травой…».
РОЗАЛИ (Аделаиде). Знаешь, пошли-ка отсюда, солдаты идут, а у нас со вчерашнего дня крошки во рту не было.
НИЩИЙ. «Всех нас в ней зароют, в той земле сырой». Добрые дамы и господа!
СОЛДАТ. Стоп! Куда мы так спешим, детки? (Розали.) Сколько тебе лет?
РОЗАЛИ. Столько, сколько моему мизинцу.
СОЛДАТ. Ишь какая колючая!
РОЗАЛИ. Зато ты, я смотрю, туповат.
СОЛДАТ. А ты меня наточи! (Поет.) Ах, Кристина, не беги,
Или надоело?
РОЗАЛИ (подхватывает). Нет, солдатики мои,
Я б еще хотела!
Появляются ДАНТОН и КАМИЛЛ.
ДАНТОН. Смотри, какое веселье!.. Ты ничего не чувствуешь в воздухе? Такая духота, будто атмосфера вся насыщена испарениями блуда. Прямо хоть срывай штаны, прыгай в толпу и валяй с кем-нибудь… как собаки в подворотне.
Проходят.
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК. О Мадам! Колокольный звон, деревья в лучах заката, мерцание первой звезды…
МАДАМ. Аромат цветов! Ах эти простые радости, скромные наслаждения, даруемые нам природой! (Дочери.) Смотри, смотри, Евгения! Только непорочной добродетели дано все это видеть.
