IIIОМЕТТ (трогая Пейна за рукав). Послушайте, Пейн, – надо же было такому со мной случиться! Голова раскалывается. Развлеките меня своими выкладками. Уж больно мерзко на душе.
ПЕЙН. Ну что ж, иди сюда, Анаксагор, и внимай моему Катехизису… Бога не существует, потому что либо бог создал мир, либо нет. Если он его не создал, то мир имеет причину и самом себе и никакого бога пет, потому что бог только в силу того становится богом, что он содержит в себе причину всего бытия. Но он и не мог создать мир, потому что либо мир вечен, как бог, либо у него есть начало. Если справедливо последнее, то, стало быть, бог создал мир в какой-то определенный момент, а это значит, что бог после целой вечности покоя однажды обратился к действию, то есть претерпел в себе изменение, которое позволяет применить к нему категорию времени. Но и то и другое противоречит сущности божества. Следовательно, бог не мог создать мир. С другой стороны, все мы прекрасно знаем, что мир – или по крайней мере наше «я» – существует и, следовательно, не может не иметь причины в себе самом или в чем-то другом, что не есть бог. Следовательно, бога не может быть, что и требовалось доказать.
ШОМЕТТ. Благодарю вас, Пейн, вы меня поистине просветили!
МЕРСЬЕ. Нет, постойте, Пейн!.. А если мир вечен?
ПЕЙН. Тогда он уже не творение бога, а одно целое с ним или атрибут его, как говорит Спиноза; тогда бог присутствует во всем – в вас, дражайший, в нашем Анаксагоре и во мне. Это было бы совсем неплохо, но в таком случае вы должны признать, что немногого стоит господь, который в каждом из нас мог бы простужаться, подхватывать триппер, оказываться замурованным заживо или по крайней мере рисовать себе эти безотрадные картины.
МЕРСЬЕ. Но причина должна же быть!
ПЕЙН. А этого никто и не отрицает. Но кто вам сказал, что эта причина есть бог, то есть, в нашем представлении, совершенство? Вы считаете мир совершенным?
МЕРСЬЕ. Нет.
ПЕЙН. Так как же вы хотите из несовершенного следствия вынести совершенную причину? Вольтер это сделал потому, что боялся испортить отношения с богом и с королями. Уж если всего-то у тебя есть один разум и даже с его помощью ты не умеешь или не отваживаешься додумывать мысли до конца – ты просто шарлатан.
МЕРСЬЕ. Тогда я спрошу вас: может ли вообще совершенная причина иметь совершенное следствие, то есть может ли совершенство создать что-либо совершенное? Вот вы сказали, что совершенство заключается в том, чтобы иметь причину в самом себе, а псе созданное никогда не может иметь причину в самом себе, – стало быть, совершенство невозможно!
ШОМЕТТ. Да замолчите вы наконец! Замолчите!
ПЕЙН. Успокойся, философ!.. Вы правы. Но надо ли богу вообще что-то создавать? Раз он может создавать только несовершенное – не лучше ли ему совсем за это не браться? Слишком уж это по-человечески – мыслить себе бога только как создателя. Если мы сами всю жизнь мечемся и суетимся, только чтобы убедить себя в том, что мы существуем, – значит, надо и богу приписывать эту жалкую нужду? Когда дух наш пытается постичь суть этого вечного, покоящегося в себе блаженства – неужели сразу надо воображать, что вот сейчас оно протянет руку к столу и начнет лепить на нем человеческие фигурки? От неизбывной потребности любить, как мы многозначительно шепчем на ухо друг другу. К чему это все? Только чтобы внушить себе, что мы чада господни? Мне бы отца попроще, не столь высокопоставленного, тогда мне по крайней мере не придется попрекать его тем, что я, как беспризорный подкидыш, рос в конюшне или на галерах.
Устраните несовершенство мир», и только тогда вы мните людям бога. Спиноза попытался это сделать. Можно отрицать зло, но не страдания; только разум может доказать существование бога – чувство против этого восстает. Заметь себе, Анаксагор: почему я страдаю? – на том вопросе зиждется атеизм. Малейшая судорога страдания – пронзи она всего один какой-нибудь атом – раскалывает космос пополам.
МЕРСЬЕ. А как же тогда быть с моралью?
ПЕЙН. Сначала вы выводите бога из морали, а потом мораль из бога!.. Что вы всё носитесь со своей моралью? Я вот не знаю, существуют ли зло и добро вообще, и тем не менее не вижу необходимости менять свое поведение. Я действую так, как того требует моя природа: что ей подходит, то для меня хорошо, и я это делаю; что ей претит, то для меня плохо, и я этого не делаю и возмущаюсь, когда оно встает мне поперек пути. Вы можете, как говорится, блюсти добродетель и бороться с так называемым пороком, но презирать из-за этого своих противников – жалкая роль!
ШОМЕТТ. Да, да, вот это верно!
ЭРО. О мудрый Анаксагор, можно ведь сказать и так: если бог – это все, то он должен быть в то же время и своей противоположностью, то есть совершенством и несовершенством, злом и добром, блаженством и страданием; правда, сумма тогда получится равной нулю, все взаимно сократится, и в итоге будет – ничто. Впрочем, тебе-то хорошо: ты можешь спокойно боготворить свою мадам Моморо, природа создала в ней шедевр, а у тебя в панталонах – четки для ночных бдений.
ШОМЕТТ. Благодарю вас, господа! (Уходит.)
ПЕЙН. Он еще не решился, но подождите – кончится тем, что он попросит сразу и соборовать его, и положить ногами к Мекке, и совершить над ним обряд обрезания. Он очень уж боится, что не испробует всех путей к спасению.
С т р а ж а вводит ДАНТОНА, ЛАКРУА, КАМИЛЛА и ФИЛИППО.
ЭРО (подбегает к Дантону и обнимает его). Доброе утро! То есть доброй ночи! Я уж не спрашиваю, как ты спал, – как ты будешь спать?
ДАНТОН. Ко сну надо отходить с улыбкой.
МЕРСЬЕ (Пейну). О, этот дог с крыльями голубки! Он злой гений революции; он дерзнул посягнуть на родную мать, но она оказалась сильнее его.
ПЕЙН. Его жизнь и его смерть – равно большое несчастье.
ЛАКРУА (Дантону). Я не думал, что они придут так скоро.
ДАНТОН. Я-то знал. Меня предупредили.
ЛАКРУА. И ничего не сказал?
ДАНТОН. А зачем? Умереть от удара – лучшая смерть. Или ты хотел бы сначала поболеть? А потом – я не думал, что они посмеют. (Эро.) Лучше лечь в землю, чем натирать мозоли, таскаясь по ней. Приятней использовать ее как подушку, а не как табуретку.
ЭРО. По крайней мере мы хоть не мозолистыми руками будем ласкать истлевшие ланиты красавицы Смерти.
КАМИЛЛ. Напрасно стараешься, Дантон! Высунь ты язык хоть до шеи – все равно тебе не слизать им смертный пот со лба… О Люсиль, Люсиль! Господи, что же это такое!
Заключенные окружают вновь прибывших.
ДАНТОН (Пейну). То, что вы сделали для блага своего отечества, я пытался сделать для своего. Мне повезло меньше – вот иду на эшафот. Ну что ж, спотыкаться не буду.
МЕРСЬЕ (Дантону). Это тебе за кровь двадцати двух депутатов. Ты захлебнешься ею.
ОДИН из ЗАКЛЮЧЕННЫХ (Эро.) Власть народа и власть разума – это же одно!
ДРУГОЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ (Камиллу). Ну что, фонарный прокурор? Твои реформы в области уличного освещения не сделали жизнь во Франции светлее!
ТРЕТИЙ ЗАКЛЮЧЕННЫЙ. Оставьте ого! Эти губы первыми произнесли слово «помилование». (Обнимает Камилла.)
Многие заключенные следуют его примеру.
ФИЛИППО. Мы – священники, молившиеся вместе с умирающими; мы заразились от них и умираем от той же чумы.
НЕСКОЛЬКО ГОЛОСОВ. Удар, нанесенный нам, поразит и всех вас.
КАМИЛЛ, Господа, я глубоко сожалею, что все наши усилия были напрасны. Я иду на эшафот, потому что не сдержал слез над участью стольких несчастных.
КОМНАТА
ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ, ЭРМАН.
ФУКЬЕ. Все готово?
ЭРМАН. Трудновато нам придется; если бы не Дантон, все было бы легче.
ФУКЬЕ. Пустим его первым.
ЭРМАН. Он загипнотизирует присяжных; он ведь пугало революции.
ФУКЬЕ. Главное – чтобы присяжные захотели.
ЭРМАН. Средство то у меня есть, но оно нарушит юридические нормы.
ФУКЬЕ. Давайте его!
ЭРМАН. Надо не выбирать присяжных по жребию, а подыскать надежных людей.
ФУКЬЕ. Сойдет!.. Разделаемся со всеми сразу. Подсудимых – девятнадцать. Мы ловко их перемешали – подбавили четырех спекулянтов, нескольких банкиров и иностранцев. Пикантное получилось меню. Народу только того и надо… Итак, надежные люди! Кто, например?
ЭРМАН. Леруа. Он глух и потому ничего не услышит из того, что обвиняемые будут говорить. Уж с ним-то Дантон может орать до хрипоты.
ФУКЬЕ. Очень хорошо. Дальше!
ЭРМАН. Вилат и Люмьер. Первый не вылезает из пивной, второй спит на ходу; оба открывают рот только для того, чтобы сказать «виновен»… У Жирара принцип – раз человек предстал перед трибуналом, он уже не должен ускользнуть. Реноден…
ФУКЬЕ. И этот тоже? Он же однажды помог выпутаться каким-то священникам…
ЭРМАН. Не беспокойся! На днях он явился ко мне и потребовал, чтобы всем осужденным перед казнью делали небольшое кровопускание – для острастки. Его раздражает, что они так вызывающе держатся.
ФУКЬЕ. Ах так! Прекрасно. Стало быть, я на тебя надеюсь.
ЭРМАН. Все будет сделано.
КОРИДОР В ТЮРЬМЕ КОНСЬЕРЖЕРИ
ЛАКРУА, ДАНТОН, МЕРСЬЕ и другие з а к л ю ч е н н ы е.
ЛАКРУА (одному из заключенных). Неужели этих несчастных так много и все в таком жалком состоянии?
ЗАКЛЮЧЕННЫЙ. А вы до сих нор не догадывались по количеству гильотинных повозок, что Париж превращен в бойню?
МЕРСЬЕ. Ну что, Лакруа? Равенство косит все головы подряд, лавина революции неудержима, гильотина гарантирует нам республику! Галерка аплодирует, римляне потирают руки от удовольствия и не слышат, что каждая из этих фраз сопровождается предсмертным хрипом убиенных. Последуй те за своими лозунгами до конца, до того момента, когда они воплощаются в жизнь. Оглянитесь кругом – все это вы говорили. Все это – мимическое воплощение ваших слов. Эти несчастные, их палачи и гильотина – все это ваши ожившие речи. Вы построили свои системы, как Баязет свои пирамиды, – из человеческих голов.
